В истории науки было уже немало успешных попыток по конвергенции гуманитарных и естественных наук. Достаточно вспомнить геометрический образ «имени» в виде треугольника Фреге, где денотат выступает в виде функции смысла имени. Можно упомянуть современные работы, например, работы Юрия Степанова «Протей. Очерки хаотической эволюции» или Георгия Гачева «Гуманитарный комментарий к физике и химии», в которых авторы показали онтологическую общность между далёкими, казалось бы, областями науки. Гачев продемонстрировал множество подобий между миром элементарных частиц и социумом, Степанов эксплицировал взаимосвязи между семиотикой и математикой, он говорил, что у настоящих поэтов нет метафоры, сравнения или эпитета, которые не были бы математически точной адаптацией. Такая общность позволяет предположить возможность использования широкого инструментария математики, применительно к искусству и психоанализу. В данной работе мы используем несколько естественнонаучных концептов для прояснения понятия любви, одновременно развивая нашу мысль о том, что в основе метафоры лежит фрактальная онтология мира. В некотором смысле эволюция «ленива» и она многократно воссоздаёт уже придуманное ею ранее, что и приводит к экспликации метафор и к наблюдению одних и тех же процессов в различных областях бытия и познания. Такое повторение есть причина фрактальности мира.

Любовь принадлежит к самым широко употребляемым отвлечённым понятиям, при этом не имеющее чёткого определения. Вся история поэзии – это попытка прояснить понятие любви. И опираясь на одну из коннотаций – любовь делает человека лучше, мы попробуем выдвинуть рабочую гипотезу, что при всей внешней направленности любви, основным объектом такого вектора остаётся сам субъект. Заранее предполагая сложность доказательства и многомерность нашего концепта, мы привлечём несколько инструментов, проясняя их по мере использования: инструменты математики, например, понятие «фрактала», поэтики и психоанализа, используя, например, понятия о «Нарциссе» и стадии «зеркала». Мы попробуем представить любовь как отражение, несущее новую информацию, преобразующую самого субъекта, направившего импульс любви. Такой концепт математически может описываться методом итераций. Иными словами, «другой» – видимый объект любви выступает посредником – преобразующей функцией между творцом и творением – между творцом и собственной репрезентацией. В итоге творец и творение замыкаются в нарциссической любви – основное творение человека – это он сам. В таком контексте нарциссизм теряет этическую ущербность: скажем, ситуация художника или композитора, любующегося своим завершённым произведением, может быть описана как нарциссическая, тем не менее её результат вполне трансцендирующий – возникает самостоятельное и живо воспринимающееся произведение.

Любовь – это всегда интенция в сторону объекта любви. Очевидно, что мощность такой интенции исходит из желания – аристотелевской энтелехии, которая также всегда направлена. Но природа желания в современной мысли до сих пор не прояснена. Очевидно, что желание – это источник аффективной ситуации любви. Желание, аффекты, любовь – это система с обратной связью, суть которой во влиянии результата на причину – отражённый сигнал преобразует субъекта, настраивая его, повышая когерентность следующей интенции.

Трансцендентальное Я

Нарциссизм – это вглядывание в глубину собственного изображения. Такая формулировка явно противоречит тому целеполаганию любви, которое мыслила античная и христианская мысль. Так, Платон понимал прямохождение человека как его устремление к звёздам, к миру идей, а иудеохристианская традиция настаивает на сотворении человека "по образу и подобию" всевышнего Бога, то есть опять на том, что человек устремлен к небесам и что единственная подлинная любовь – любовь небесная, а не земная. Во всех этих концепциях земная любовь понимается как любовь нарциссическая или по крайней мере эгоистическая и противоположная духовной любви, требующей специальных упражнений или усилий. Тогда желание может описываться только негативно. Но вглядывание можно рассматривать не только как любование, но и как обнаружение в собственном изображении каких-то недостатков. Напомним, что мифический Нарцисс влюбился в идеальное собственное изображение. Он не влюблялся в себя и не подозревал в этот момент, что он может быть так идеален сам.

Можно представить миф о сотворении человека, в котором желание порождено некоторой ошибкой при сотворении. Возможно, Бог, подобно хирургу, скорее хитрому, чем неаккуратному, что-то нечаянно оставил внутри человека – нарушающее его симметрию и приводящее к вечному поиску того, что уравновесит отягчающую асимметричность. Тогда получается, что нарциссизм – это непосредственное приложение желания к себе, когда желанны становятся не только вещи, но и некий лучший образ себя, который можно будет по-настоящему любить. Желание мифического Нарцисса оказывается предельным случаем такого желания.

Цитируя слова Августина, определившего «желание есть вожделение отсутствующих вещей», Юлия Кристева в своей работе «Об аффекте, или "Интенсивная глубина слов"» заметила, что само сотворение человека оказывается предельным желанием Бога, которое в силу беспредельности природы Бога обращено не на внешний предмет, а на самого себя. Из этого замечания хорошо известный антропный принцип следует естественным образом.

В тот момент, когда функции любви будут исчерпаны, человек станет бессмертным, поскольку абсолютно гармоничная субстанция вневременна, её эволюция останавливается. О таком смысле любви писал Платон в диалоге «Пир», что если любовь есть стремление к вечному обладанию благом, то наряду с благом нельзя не желать и бессмертия. А значит, любовь – это стремление к бессмертию. Иначе говоря, человек, в отличие от Нарцисса, не может надолго влюбиться в своё изображение, поскольку рано или поздно он обнаруживает в нём асимметрию, и тогда он отправляется на творческие поиски того, что может заполнить эту асимметрию и выправить собственное изображение. «Мы должны творить, чтобы быть здоровыми, вопрос о способности к объектной любви (как противоположности любви к себе) во всей его полноте становится центральным в отношении психического здоровья», так писали Сигал и Белл в работе «Теория нарциссизма в работах Фрейда и Кляйн». По словам Кристевой, в тяге к Богу, в попытке рассмотреть в нём себя – своё «Я», проявляется первый и самый высокий уровень нарциссизма: «такая зерцаловость христианской любви и порождённая им сублимирующая реприза нарциссизма встречаются весьма часто».

Трансцендентальное «Я» – это и есть то «Я», которое увидел Нарцисс в отражении и то, что человек пытается рассмотреть на протяжении своей жизни в себе. Проекция трансцендентального «Я» в эмпирическое «я» осуществляется посредством функции, которую мы предварительно называем «нелинейной любовью». Эмпирическое «я» – это та часть человека, которая встраивает его в контекст мира феноменов.

В трансцендировании человек преобразуется и вслед может наблюдать за этими преобразованиями, рефлексировать. Это наблюдение даёт ему уникальный опыт совмещения эмпирики и метафизики, в отличие от наблюдения за природой, когда метафизика воспринимается только косвенно. Благодаря этому он может проследить за развитием процесса, что называется, изнутри. Например, он может эксплицировать многие парадоксы квантовой физики, наблюдая за природой собственного сознания. К сожалению, процессы преобразования и наблюдения не могут происходить одновременно, поскольку трансцендирование требует высокого напряжения и в такой момент анализ невозможен. Но в следующий момент времени человек обращён вовнутрь себя, и наблюдает отголоски своей предыдущей устремлённости наружу. Поэтому, несмотря на возможность присутствия человека в обоих актах: и в акте трансцендентальном и во взгляде вовнутрь, т.е. в эмпирическом акте, эта возможность имеет последовательный характер, она имеет характер итераций. Вследствие этого интеллект не может ухватить всё, что наблюдалось в творческом порыве, описанном подробно у Анри Бергсона в его труде «Творческая эволюция», но ему достаточно даже остаточных явлений. Подобно редукции волновой функции в квантовой физике, происходит редукция сознания до одного из эмпирических «я».

Попробуем представить, в чём проявляется квантовая природа сознания. Внутренний анализ занимает продолжительное время, и поэтому совершенно невозможно предсказать, где человек «вынырнет» на поверхность «Я», невозможно определить следующую точку трансцендирования. Таким образом, вектор сознания имеет разрывный характер, иными словами, порционный, что свидетельствует о квантовых эффектах. При переходе через поверхность «Я» нарушается внешняя логика бытия человека и проявляется квантовая природа сознания. Жан-Люк Морион в своей работе «"Я сам для себя стал великим вопрошанием" –привилегия незнания» пишет: «это различие между Я и я не только не открывает мне доступ к человеку, но и не даёт мне даже приблизиться к себе». Благодаря этим разрывам трансцендентальное «Я» и эмпирическое «я», т.е. то я, которое рационально, не совпадают. Парадоксальность ситуации заключается в том, что фундаментальным является трансцендентальное «Я», но наблюдать со стороны можно только эмпирическое «я», также как в квантовой физике мы не можем наблюдать волновую функцию, но только её коллапс в одно из собственных значений.

Фрактал Нарцисса

Попробуем воспользоваться функциональным анализом и представить любовное желание, как функцию с преобразованием через ряд подстановок, где аргументом является сам человек и её значением остаётся он же. Таким образом, трансцендируя, человек распознаёт себя, выстраивая соответствие между миром и собой. Такая функция выполняет роль активного зеркала – оно отражает и преобразует. Формируется функция и во время пренатального периода и в первый год жизни (считается, что человек рождается недоношенным), и по её готовности в качестве первой подстановки в неё, иными словами в качестве первого аргумента, человек берёт самого себя и на выходе получает первое значение или первую собственную копию – такая подстановка названа Жаком Лаканом как стадия «зеркала». «Мы сразу же тогда обнаруживаем различие между трансцендентальным Я, с одной стороны, пустой формой, которая сопровождает всякое другое познание, но сама остается непредставимой и неосознаваемой, и эмпирическим я, с другой стороны, которое принадлежит миру феноменов, следовательно, известных объектов» – указывает Морион. С этого момента функция «нелинейной любви» приобретает структуру и осознанный характер, иными словами, она приобретает обозримый вид Y=F(X), где Y – это эмпирическое «я», а X на этапе становления – это «Я». Следующим этапом в полученную функцию F «себя», в собственную копию, человек подставляет «другого» и получается копия «другого», трансформированного посредством «себя», обогащая область значений функции «нелинейной любви» F, иными словами, в этот момент X становится равным «другому».

Стадии приближения к идеальному образу на протяжении жизни проходятся последовательными итерациями, когда вместо X субъект вновь подставляет себя, своё «Я» и тогда Y=F(Y)=F(F(X)). Таких моментов у субъекта на протяжении жизни несколько и их количество определит степень его «нелинейности», иными словами богатство внутреннего содержания.

Такие итерации, разворачиваясь внутри себя, в соответствии со структурой желания, имеют не линейную, а фрактальную структуру, имеющую свойство подобия при изменении масштаба (такая структура напоминает собой матрёшку). Эту структуру существования желания мы будем называть «фракталом Нарцисса». Такое предположение согласуется с математикой, из которой известно, что итерации порождают фрактальную структуру. Фракталы несложно заметить в обычной жизни – они присутствуют повсюду, и заметны, когда, меняя масштаб наблюдения, мы обнаруживаем ту же картинку, что и видели ранее (так устроены снежинки, береговая линия, кровеносная система и т.д.)

Фрактал можно рассматривать не только как математическую модель, но и как систему существования возможных копий или продолжений собственного бытия. Иначе говоря, фрактал представляет собой не только информационную, но и экзистенциальную структуру. Степанов в своей работе «Протей» дал очень меткое определение фракталу: фракталы – это одухотворённые формы. Можно представить фрактал как зеркальную комнату, где мы видим бесконечный ряд уменьшающихся копий, обладающих при этом свойством эмерджентности. С одной стороны, масштаб эмпирических открытий, делающихся на протяжении жизни, падает, с другой стороны, открытия становятся более контрастными. Каждая попытка заполнить «Я» оканчивается неудачей – копия, пусть на чуть-чуть, но отличается от оригинала. Таким образом, платоновская модель эйдоса как первообраза вещи может быть обоснована в механизме фрактального копирования структуры.

Для прояснения трансформации функции «нелинейной любви», воспользуемся ещё одной метафорой «атома» и покажем как осуществляется проекция трансцендентального «Я» в эмпирическое «я». О гипотезе квантовой природы сознания мы уже упоминали и здесь вновь эксплицируется этот факт – подобно электронам, располагающимся на определённых квантовых орбитах в атоме, эмпирическое «я» формирует уровни фрактала Нарцисса, пропуская через функцию «нелинейной любви» «других». Как известно, электроны также заполняют уровни в атоме последовательно, образуя всё более и более сложные химические элементы. Только когда весь уровень, на котором может находиться несколько электронов, заполнен, начинается заполнение следующего уровня. Когда «другие» заполняют очередной уровень полностью, происходит качественное изменение функции нелинейной любви – очередная итерация, подстановка самого себя в качестве аргумента и выход на новый уровень фрактала Нарцисса.

Первый уровень трансцендентального Я

Во время пренатального периода онтогенез зародыша проходит все стадии филогенеза, изменяясь и усложняясь от эмбриона до младенца. Это одновременно усложнение структуры и изменение масштаба. На этой стадии просматривается антропный принцип и желание природы синтезировать человека. Пренатальный период – это метафора филогенеза человека и, всматривания природы ввысь и приближения шаг за шагом к «образу и подобию». Но чтобы сделать окончательный переход, желание должно обнулиться в сингулярности, в момент рождения. В этот момент эксплицируется антропный принцип – вся цепь случайных эволюционных изменений привела к появлению человека. В момент рождения вектор желания, вектор направленности к Богу из случайного приобретает строго направленный вид. Антропный принцип меняется – человек из аморфной цели, превращается в средство синтеза трансцендентального «Я».

Таким образом, переход от одного антропного принципа к другому сопровождается приобретением направленности. Психоаналитически это можно представить как «выворачивание наизнанку» сознания ребенка, когда случайный внутренний взгляд оказывается целенаправленным взглядом наружу. Антонина Игнатенко в своей работе «Эволюция идеи психического развития: от Фрейда к Делёзу» пишет, что «там, где было Оно, становится Я, в полном соответствии с заветом Фрейда, но теперь это уже такое Я, которое выходит за собственные границы и узнаёт себя, в том числе, и в том, чем в обыденном смысле не является». Подобно метафоре Фрейда «Эдипов комплекс», метафоре отрыва отцом ребёнка от матери, стадию «зеркала» можно метафорически выразить как «изгнание из рая». И действительно, после прохождения стадии «зеркала» ребёнок подымается над животным потоком, начинает рефлексировать, наблюдать корреляции. Иными словами, он выходит из зоны комфорта, где ему не приходилось задумываться о том, что произойдёт через мгновенье. Такое выворачивание вполне непротиворечиво описывается, исходя из психоанализа Лакана, но в других антропологических описаниях потребует дополнительных оговорок. И для того, чтобы показать, как трансформируется сознание, имеющее в начальный момент ризоматический, поверхностный и двумерный характер, нам понадобится новая метафора: метафора альпиниста.

Один из важных аспектов метафоры альпиниста подразумевает сборку сознания не как механизма реакций, но как расчёта на те ситуации, которые самим сознанием не подразумеваются. Например, собираясь в горы, мы берем вещи, необходимые в походе часто, бессознательно, не проигрывая в уме всех ситуаций, в которых эти вещи могут понадобиться. Уже в самом походе мы найдем применение этим вещам, которое будет не адаптацией вещей к ситуации, но напротив, единственно возможным ответом желания на усложнившуюся ситуацию. Образ такой подготовки можно соотнести с пренатальным состоянием человека, с «нулевым» уровнем формирования эмпирического «я». В этот момент движение не является целенаправленным, но оно необходимо, чтобы опыт новой жизни не был сведен только к адаптации.

Биологическая антропология часто описывает новорожденного человека как «недоношенного», в смысле неадаптированного, при этом не сомневаясь в самостоятельности его сознания. Исходя из метафоры альпиниста, можно представить, что ребёнок в момент рождения открывает дверь, осматривается, но выходит на свет несколько позже, имея при этом возможность подсматривать и координировать свои действия.

Выход назван Лаканом стадией «зеркала». В этот момент начинается заполнение трансцендентального «Я». Функция нелинейной любви F сформирована. Начинается рост фрактала Нарцисса. У ребёнка возникает первая корреляция, и сознание из ризоматичного, расфокусированного приобретает трёхмерный, целенаправленный вид. Подобный выход, поскольку человеку ещё не на что опереться, напоминает то, как Мюнхгаузен вытаскивает себя из болота собственных репрезентаций за волосы уже обозначившегося нарциссического желания (можно вспомнить, как ребёнок злится, когда понимает ограниченность своей лексики при попытке объяснить что-либо).

При этом Лакан, не оговаривая этого, исходит из гипотезы сингулярности происходящего. Такая гипотеза Лакана связана с исконным психоаналитическим пониманием интеллекта как способности вообразить мысль, представить ее как "имаго". Корреляция реального и воображаемого запускает деятельность интеллекта. Как пишет сам Лакан: «функция стадии зеркала оказывается для нас отныне частным случаем функции имаго, каковая - установить отношение организма с его реальностью». Но наличие незаполненной части «Я» обозначает новую точку конъюнкции, когда необходимо интроецировать образы матери и отца, и произвести первые подстановки в функцию нелинейной любви.

С этого нового масштаба репрезентации начинает формироваться сумма «других» как первый уровень работы сознания. При этом на данном уровне ещё нет чёткого целенаправленного вектора: «сумма», находясь в броуновском движении, время от времени собирается, превращаясь в когерентную интенцию, направленную поочерёдно на мать, затем на отца, на бабушек и на дедушек. И каждый раз в творческом порыве любви ребёнок желает приобрести внутренний баланс, внутреннюю симметрию. Сигал и Белл пишут: «в известной степени человек остаётся нарциссистичным даже после того, как нашёл внешний объект для своего либидо». Сперва ребёнок, а затем взрослый человек всматривается в «другого», подобно Нарциссу, пытаясь рассмотреть себя.

Этот этап является частью сюжета, который мы назвали сюжетом альпиниста. Когда альпинист идёт от дома до подножия горы, до первых испытаний, он размышляет, как будут применяться взятые инструменты, какие ситуации будут возможны, и какие навыки, полученные от родственников, как бы «унаследованные», ему пригодятся. На этом этапе человек уже начинает, пока предварительно, использовать навыки в каких-то простых ситуациях. Функция нелинейной любви уже есть, но используется скорее в игровой форме только для приобретения навыков.

За стадией «зеркала» следуют более непредсказуемые этапы. С нашей точки зрения, эта непредсказуемость определяется спецификой броуновского движения опыта. С возрастом человек приобретает некоторую цельность, которая, как мы говорили, вполне соединяет устойчивость порождения фрактальных репрезентацией «других» с асимметрией самого желания, стоящего за этими репрезентациями. И когда репрезентации «других» заполняют первый уровень, то возникает необходимость в следующем сингулярном шаге. Можно представить рост человека в этот момент, когда вся форма сформированной поверхности проваливается вглубь, образуя внутреннее содержание, освобождая место для следующего уровня, позволяя аффектам свободно подыматься из глубины на поверхность. Этот процесс хорошо обозначается словами Жиля Делёза: «Оно отсылает к сингулярностям, освобождённым из эго вследствие нарциссической раны». Природная асимметрия обостряется, и желание переходит в жажду гармонии.

Получается, что если с точки зрения психоанализа данная жажда гармонии может быть описана только как непредсказуемое желание, то с точки зрения фрактального движения и асимметрии «Я» эта жажда описывается как тяга к божественной симметрии, имплицитно заложенная в каждом человеке. Такое описание позволяет философски определить религиозное понятие греха, который с точки зрения асимметрии желания предстанет как нереализованность. На уровне феномена – это нежелание человека прислушиваться к собственной тяге к симметрии, которое приводит к тому, что «другие» существуют в человеке как фантомы желания и заставляют человека злоупотреблять собственными желаниями, принимая их за окончательную структуру желания. Как пишет Жан-Люк Морион: «так может быть определён и грех: человек грешит тогда, когда он смотрит на самого себя, выбирая соответствовать себе больше, чем Богу». В таком случае получается, что человек соответствует даже не себе, а «другим», и в этом месте мы расходимся с Лаканом – конечная задача человека преобразовать в себя «других» через нелинейную любовь.

С этой точки зрения, лакановский человек не может быть свободен от греха, хотя и может добиться какого-то равновесия в самоидеализации. Представляя собой только набор «других», он неминуемо столкнётся с проблемами асимметричности в психике. Но если любовь, мыслимая как только напряжение, суммирует «других», проявляя эмерджентность, то эксплицируется качественно другой человек, имеющий цельное, когерентное содержание.